В деревне Мельничий Брод жил мальчик по имени Федька.
Отец его был мельником, дед был мельником, и прадед тоже крутил жернова — так что Федьке, казалось бы, на роду написано молоть зерно до старости. Но Федька смотрел не на жернова. Он смотрел на воду.
Река Студёнка бежала мимо мельницы день и ночь — быстрая, неугомонная, никогда не устающая. Она крутила мельничное колесо без отдыха, без жалоб. И Федька думал: если вода может крутить колесо, почему она не может делать что-то ещё?
Например — поднимать воду.
За огородами, на холме, лежало Сухое поле. Земля там была хорошая, жирная, чёрная, но толку от неё не было: река внизу, поле наверху, а таскать воду вёдрами — надорвёшься. Поле пустовало, зарастало бурьяном, и все только вздыхали: эх, кабы вода сама поднималась…
Федьке было одиннадцать лет, когда он сказал отцу:
— Я построю машину. Она будет сама качать воду на холм.
Отец хмыкнул.
— Сама? Это как?
— Река будет крутить колесо, а колесо — черпать воду и поднимать наверх.
— Водяная мельница воду качает? — Отец покачал головой. — Ну, пробуй. Дам тебе досок на первый раз.
Федька начал с малого.
Он сколотил деревянное колесо — маленькое, с ладонь — и приделал к нему черпаки из бересты. Опустил в ручей за огородом. Вода крутила колесо, черпаки зачерпывали воду и… выплёскивали её обратно в ручей.
— Не работает, — сказал младший брат Ванька, который пришёл смотреть.
— Вижу, — буркнул Федька.
Он сидел над колесом до вечера. Понял: черпаки переворачиваются. Пока идут вверх — держат воду. А наверху — опрокидываются.
Ночью он думал. Утром приделал к черпакам крышки — маленькие, на кожаных петлях. Теперь вода не выливалась.
Но крышки не открывались наверху. Вода оставалась внутри и ехала обратно вниз.
— Не работает, — снова сказал Ванька.
— Вижу.
Федька переделал крышки — чтобы открывались от собственного веса, когда черпак переворачивается. Вода стала выливаться наверху. Но колесо перестало крутиться: черпаки с крышками оказались слишком тяжёлыми.
— Не работает! — Ванька даже не подходил близко.
— Вижу!
К концу первой недели Федька имел:
— Пять сломанных колёс. — Двадцать три бесполезных черпака. — Мозоли на ладонях от ножа и рубанка. — Репутацию деревенского дурачка.
— Федька-то совсем рехнулся, — говорили бабы у колодца. — Какую-то чепуху строит, только дерево переводит.
— Водокачка, говорит. Смех один.
Вечером отец пришёл в сарай.
Он посмотрел на обломки колёс, на кучу щепок, на гору негодных черпаков. Лицо его потемнело.
— Сколько досок извёл?
Федька опустил глаза.
— Много.
— Я вижу. — Отец пнул ногой сломанное колесо. — Хватит, Федька. Люди смеются. Дерево даром не даётся. Баловство закончилось.
— Это не баловство! — Федька вскинул голову. — Я почти понял, как надо!
— Почти. — Отец усмехнулся. — «Почти» лесу не жалеет. Всё. Никакого больше дерева. И в сарай больше не суйся — там инструмент, не игрушки.
Он вышел.
Федька стоял среди обломков. Руки тряслись — от обиды, от злости, от чего-то, чему он не знал названия.
Бросить?
Он посмотрел на последнее колесо — недоделанное, кривое. На черпаки, которые были уже почти правильные. Ещё немного — и заработает.
Бросить.
Нет.
Ночью Федька вышел во двор.
У забора стояли его санки — хорошие, крепкие, которые отец сделал ему два года назад. Полозья дубовые, сиденье еловое.
Федька смотрел на них долго.
Потом взял топор.
К утру санок не было. Были доски — ровные, сухие, правильные.
Мать, увидев, охнула:
— Федька! Санки же!
— Мне водокачка нужнее.
— Да на чём зимой кататься будешь?!
— Не буду.
Он унёс доски за огород, подальше от сарая, подальше от отца. Нашёл старый нож — тупой, ржавый. Заточил о камень.
И начал заново.
Доски от санок были хорошие, но их было мало.
Федька ходил по деревне и собирал хлам: сломанную бочку за трактиром, гнилые колья от старого забора, обломок тележного колеса. Выменял у скорняка обрезки кожи за то, что неделю носил ему воду.
Строил урывками — до рассвета, после заката. Прятал недоделки в овраге за ольхой.
Отец делал вид, что не замечает. Или правда не замечал — на мельнице хватало работы.
На вторую неделю Федька попробовал другое.
Вместо черпаков — глиняные горшки. Маленькие, кривые — гончар отдал брак за так. Они стояли под углом, вода выливалась только наверху.
Колесо закрутилось. Горшки зачерпнули воду. Поехали вверх.
Наверху первый горшок треснул.
Потом второй.
К полудню всё колесо было в черепках.
— Не работает! — крикнул Ванька с безопасного расстояния.
Федька сидел над черепками.
Глина не выдерживает. Мокнет, бьётся. Нужно что-то другое.
Дерево рассыхается. Железа нет. Кожа?
Он побежал к скорняку.
Кожаные мешочки оказались лучше.
Они не бились, не рассыхались. Колесо крутилось, мешочки черпали, вода поднималась.
На три локтя.
Потом колесо застревало — мешочки с водой тянули его вниз сильнее, чем река толкала вперёд.
Федька ходил вдоль реки неделю.
Смотрел, где быстрее, где медленнее. Заметил: в узких местах вода бежит быстрее. Между камнями — ещё быстрее.
Он построил жёлоб — длинный, сужающийся к концу. Направил в него часть реки. Вода на выходе била, как из ведра.
Колесо закрутилось вдвое быстрее.
Мешочки поднялись на пять локтей. Семь. Десять.
Потом порвался мешочек.
Федька заменил. Порвался другой. Третий.
Кожа не выдерживала.
Он попробовал горшки снова — но обмотанные верёвкой, чтобы не бились.
Сработало.
Колесо крутилось. Горшки черпали. Вода поднималась. Двенадцать локтей, пятнадцать, двадцать.
До Сухого поля было двадцать пять.
Колесо застряло на двадцати двух.
Три локтя.
Федька сидел у реки и смотрел на воду.
Он знал теперь так много: черпаки не работают, крышки не работают, глина трескается, кожа рвётся. Река сильнее в узких местах. Горшки надо обматывать верёвкой.
Но всё равно — не хватало трёх локтей.
— А если не одно колесо? — спросил Ванька.
Федька обернулся.
Брат стоял рядом — не издалека, не с усмешкой. Просто рядом.
— Что?
— Одно поднимает на двадцать два. А второе берёт оттуда и поднимает ещё.
Федька уставился на него.
— Два колеса? Одно над другим?
— Как ступеньки.
Федька обнял брата так, что тот охнул.
Они построили помост на высоте двадцати локтей.
Первое колесо поднимало воду туда. Второе — забирало и несло выше.
Когда вода полилась на Сухое поле, смотреть пришла вся деревня.
— Сама течёт, — шептала бабка Лукерья. — Снизу вверх!
— Не сама, — поправил Федька. — Река качает. Я только придумал, как.
— Сколько ж ты провозился? — спросил кузнец.
— Два месяца.
— И сколько раз ломалось?
— Не считал.
Он искал глазами отца. Тот стоял в стороне, у забора. Смотрел на воду, на поле, на сына. Лицо было странное — не злое, не гордое. Просто странное.
Потом отец развернулся и ушёл.
Федька стоял, не зная, что думать.
Люди расходились. Вода журчала. Солнце садилось.
— Федька! — крикнул Ванька. — Иди сюда!
Он побежал на голос — через огород, к Сухому полю.
Отец стоял там, по колено в бурьяне. В руках — лопата.
— Канаву надо, — сказал он, не поднимая глаз. — Чтоб вода по всему полю шла, а не в одно место.
Федька молчал.
Отец воткнул лопату в землю, вывернул первый ком. Потом второй. Третий.
— Ну? — Он наконец посмотрел на сына. — Вторую лопату неси. Или так и будешь стоять?
Федька побежал за лопатой.
Они копали до темноты — отец, Федька, Ванька с маленьким совком. Не разговаривали. Не надо было.
Канава ползла через поле — туда, куда завтра придёт вода.
Когда стало совсем темно, отец воткнул лопату в землю и разогнулся.
— Санки я тебе новые сделаю, — сказал он. — К зиме.
И пошёл к дому.
Федька смотрел ему вслед.
Над головой высыпали звёзды. Река шумела внизу. Два колеса стояли в темноте — кривые, латаные, собранные из хлама и упрямства.
Они работали.
