В городке Серебряный Ключ жила девочка по имени Алёна.
Она хотела петь.
Не просто петь — как все поют, за работой или от скуки. Она хотела петь так, чтобы люди замирали. Чтобы слёзы наворачивались. Чтобы потом говорили: «Вы слышали Алёну? Вот это голос!»
Мать у неё была швеёй, отец — бондарем. Никто в семье не пел, не играл, нотной грамоты не знал. Но Алёна с пяти лет выводила песни — дома, во дворе, в поле. Соседки умилялись: «Ишь, заливается!» Мать гладила по голове: «Певунья ты моя».
Алёне было двенадцать, когда в городок приехал хор.
Настоящий, из столицы. Двадцать певцов в одинаковых кафтанах, регент с палочкой, повозка с инструментами. Они давали концерт в ратуше — и Алёна упросила мать отпустить её.
Она слушала, забыв дышать.
Голоса сплетались, расходились, взлетали к потолку. Один голос — чистый, высокий — пел отдельно, и у Алёны мурашки бежали по спине.
После концерта она подошла к регенту — седому, строгому, с усталыми глазами.
— Господин, — сказала она, — я хочу петь в вашем хоре.
Регент посмотрел на неё сверху вниз.
— Ты кто?
— Алёна. Дочь бондаря. Я пою с пяти лет. Все говорят — хорошо пою.
— Все говорят, — повторил регент. — А ты сама как думаешь?
— Я… — Алёна запнулась. — Я люблю петь.
— Любить и уметь — разные вещи. — Регент вздохнул. — Ладно. Спой что-нибудь.
Алёна запела.
Это была её любимая — «Ой, рябина кудрявая». Она пела её сто раз, знала каждый вздох, каждый поворот. Она пела и видела, как регент слушает — внимательно, не перебивая.
Она закончила. Сердце колотилось.
Регент молчал.
— Ну? — не выдержала Алёна.
— Голос у тебя есть, — сказал регент. — Небольшой, но чистый. Слух есть. Любовь — вижу.
Алёна просияла.
— Но для хора ты не годишься.
Мир остановился.
— Как… не гожусь?
— Голос слабый. — Регент говорил спокойно, без жалости, но и без злости. — В хоре двадцать человек. Тебя не будет слышно. И верхние ноты ты не берёшь — срываешься.
— Я возьму! Я научусь!
— Может быть. Через пять лет занятий с хорошим учителем. У тебя есть учитель?
Алёна молчала.
— Вот видишь, — сказал регент. — Любовь — это хорошо. Но любовь не заменяет голос. Прости, девочка. Ты не для хора.
Он отвернулся и ушёл.
Алёна шла домой и не видела дороги.
Не для хора. Голос слабый. Верхние ноты срываются.
Она всю жизнь думала, что поёт хорошо. Мать хвалила. Соседки хвалили. Все говорили — хорошо.
А регент сказал — нет.
Кто прав?
Мать любит её. Соседки — добрые. Они говорят приятное, чтобы не обидеть.
Регент — чужой. Ему всё равно. Он слышал сотни голосов. Он знает, какой голос хороший, а какой — нет.
Регент прав.
Алёна остановилась посреди улицы.
Это было как удар в живот. Как ведро ледяной воды. Она столько лет мечтала — и вот.
Нет.
Дома она забралась на чердак и просидела до темноты.
Мать звала ужинать — Алёна не отозвалась. Отец поднялся, заглянул:
— Ты чего тут?
— Ничего.
Он сел рядом, помолчал.
— На концерте была?
— Была.
— Понравилось?
— Понравилось.
Отец ждал. Алёна молчала.
— Я думала, что хорошо пою, — сказала она наконец. — А регент сказал — нет. Голос слабый. Для хора не гожусь.
Отец не стал утешать. Не стал говорить: «Да что он понимает». Просто сидел и слушал.
— Все говорили — хорошо, — продолжала Алёна. — Мама, соседки. А он сказал — нет. И я думаю… — Она сглотнула. — Я думаю, он прав.
— Почему?
— Потому что ему всё равно. Ему незачем врать. Он просто сказал, что слышал.
Отец кивнул.
— Больно?
— Очень.
— Это хорошо.
Алёна вскинула голову:
— Что хорошего?!
— Значит, тебе не всё равно. — Отец смотрел на неё спокойно. — Если бы было всё равно — не болело бы. А раз болит — значит, важно. Значит, будешь думать, что делать.
— А что тут делать? — Алёна всхлипнула. — Голос не вырастет. Он сказал — пять лет с учителем. Где я возьму учителя?
— Не знаю. Но ты теперь знаешь правду. Это лучше, чем не знать.
— Лучше?! Раньше я думала, что пою хорошо! Мне было хорошо!
— Тебе было приятно, — поправил отец. — А хорошо — это когда знаешь, как есть. Даже если неприятно.
Алёна молчала.
— Знаешь, что было бы хуже? — спросил отец. — Если бы ты десять лет мечтала, потом поехала в столицу, пришла в хор — и там услышала то же самое. Вот это было бы плохо. А сейчас тебе двенадцать. Вся жизнь впереди.
Он встал и пошёл к лестнице.
— Тятя, — окликнула Алёна.
— М?
— А если я не буду петь в хоре… что тогда?
— Тогда что-нибудь другое.
— Что?
— Откуда мне знать? — Отец пожал плечами. — Это тебе искать. Но ты хоть знаешь теперь, где не искать.
Он спустился. Алёна осталась одна.
Неделю она не пела.
Ходила в лавку, помогала матери, носила отцу обручи — и молчала. Мать беспокоилась: «Алёнушка, ты не заболела?» Алёна качала головой.
Она думала.
Регент сказал: голос слабый. Это факт — она сама слышала, как другие поют громче, выше, чище. Она просто не хотела замечать.
Регент сказал: верхние ноты срываются. Тоже факт — она сама знала, что на высоких нотах голос дрожит, но думала, что это «особенность». А это — слабость.
Факты не изменишь, если на них обидеться.
Но что тогда делать?
В воскресенье она пошла в церковь — не молиться, просто посидеть. Там было тихо, пахло воском, свет падал через цветные стёкла.
У алтаря стояли певчие — местные, не столичные. Пели простенько, без изысков. Алёна слушала вполуха.
И вдруг заметила.
Регент — старый дьячок Матвей — не столько пел, сколько показывал. Руками махал: тут выше, тут тише, тут вместе. Певчие смотрели на него и слушались.
Он управлял голосами.
Алёна подалась вперёд.
Дьячок Матвей сам пел слабо — голос старческий, сиплый. Но хор звучал хорошо. Потому что он знал, как сложить голоса. Где вступить, где замолчать, где выделить, где спрятать.
Он не пел.
Он управлял.
После службы Алёна подошла к нему.
— Дядя Матвей, — сказала она, — научите меня.
Дьячок прищурился:
— Чему? Петь? У тебя и так голос есть.
— Не петь. Вот этому. — Она показала на хор. — Как вы рукой машете. Как говорите, кому когда. Как из разных голосов делаете один.
Матвей смотрел на неё долго.
— Это называется регентство, — сказал он. — Мало кто хочет. Все хотят петь сами.
— Я хотела. А потом поняла, что не могу. Голос слабый.
— И ты не обиделась? Не бросила?
— Обиделась. Но бросать не хочу. Я хочу… — Алёна поискала слова. — Я хочу быть рядом с музыкой. Если не могу петь сама — может, могу помогать другим?
Дьячок молчал.
— Приходи завтра, — сказал он наконец. — Посмотрим.
Она приходила каждый день.
Матвей учил её слышать: где голос выбивается, где фальшивит, где слишком громко, где слишком тихо. Учил показывать руками: вступление, дыхание, пауза, финал. Учил читать ноты — медленно, по одной, пока закорючки не превратились в звуки.
Алёна оказалась способной ученицей.
— У тебя ухо, — сказал Матвей через месяц. — Редко такое вижу. Ты слышишь, чего не хватает. Это дороже голоса.
— Правда?
— Голосов много. А тех, кто умеет их сложить, — мало.
К весне Алёна вела спевки вместо Матвея, когда у него болела спина. Певчие слушались — не сразу, не все, но слушались. Она слышала, когда звук шёл неправильно, и знала, как поправить.
Она не пела.
Она делала так, чтобы пели другие.
Через три года в городок снова приехал хор из столицы.
Алёне было пятнадцать. Она пришла на концерт — уже не как мечтательница, а как человек, который понимает.
После концерта она увидела регента — того же самого, седого, строгого.
Подошла.
— Вы меня не помните, — сказала она. — Три года назад я просилась в ваш хор. Вы сказали, что голос слабый.
Регент прищурился:
— Не помню. Таких много.
— Я хотела поблагодарить.
— За что? Я же тебе отказал.
— За правду. — Алёна улыбнулась. — Вы сказали то, чего никто не говорил. Мне было больно. Но я перестала мечтать о том, чего не будет. И нашла то, что могу.
— И что ты нашла?
— Регентство. Я веду хор в нашей церкви. Небольшой, простой. Но мой.
Регент смотрел на неё — долго, внимательно.
— Редкая птица, — сказал он наконец. — Большинство обижаются и бросают. Или, что хуже, не верят и продолжают биться в закрытую дверь.
— Я тоже чуть не бросила. Но потом поняла: вы не хотели обидеть. Вы просто сказали, что слышали. А я могла это услышать — или не услышать.
— И ты услышала.
— Да.
Регент помолчал.
— Хочешь совет?
— Хочу.
— Если будешь учить регентству других — говори им правду. Даже если больно. Вежливая ложь — как подгнившая ступенька. Вроде держит, а потом проваливаешься.
Алёна кивнула.
— Я знаю. Меня один раз уже провалили. Больше не хочу.
Регент впервые улыбнулся — коротко, сухо.
— Удачи, маленький регент.
И ушёл.
Алёна шла домой через площадь.
Был тёплый вечер, пахло яблоками, где-то играла скрипка.
Она думала о том дне, три года назад. О боли, которая казалась невыносимой. О мечте, которая разбилась.
И о том, что выросло на её месте.
Она не стала певицей. Голос так и остался слабым — это не изменилось.
Но она нашла другое. Не то, что хотела — то, что могла. И оказалось: это даже лучше.
Правда бывает жестокой. Она не спрашивает, готов ли ты. Она просто говорит: вот как есть.
Можно обидеться. Можно не поверить. Можно искать виноватых.
А можно услышать — и пойти дальше.
Алёна выбрала второе.
И ни разу не пожалела.